Меня не интересуют военные действия как военные действия. Если воевали 30 миллионов че­ловек, это было 30 миллионов войн, 30 миллионов подвигов, надежд, хитростей — военных и человеческих. Из этого состоит война. Поэтому меня ин­тересовал быт войны. Меня интересовало, где Бог на войне. Меня интересовало, где та грань, когда уходит страх получить пулю или мину в окоп, по­тому что гораздо интересней и важней сейчас по­нять, замерзнет до темноты труп немца, который лежит в сорока метрах, или не замерзнет. Потому что, если не замерзнет, я сниму с него сапоги, кото­рые вроде моего размера. А если замерзнет, сапоги уже не получатся — можно только обрезать голенища, и будут башмаки. Мне очень важно было погру­зить зрителя вовнутрь этого. Мы перелопатили гигантское количество материалов — писем, записок, дневников, хроник. И чем дальше мы все это в себя загружали, тем больше я начинал при­ходить в смятение на­счет того, как мы эту войну выиграли. Потому что никаких предпосылок для этого не было. Первые месяцы — это ад. Реальный ад, идущий не только от огневой мощи. Но и от невероятной растерянности и ужаса перед каким-то нечеловекообразным даже врагом. Люди с ума сходили от страха. И вот каким образом в этой ситуации выкристаллизовы­вается эта воля к победе? Психология войны. Это меня интересовало больше, чем количество взрывов, хотя я, конечно, хотел, чтобы это выглядело масштабно.

...

Я никогда не был либералом. Я не люблю либералов. Для меня либерализм — огромная равнодушная слабость. Как бы они ни бились героически за либеральные идеи, за этим всегда стоит равнодушие и разрушение.

...

Верящий свободен, потому что его свобода — в доверии: я готов, делай со мной то, что Ты считаешь нужным. «Сделай так, чтоб моя воля не перебила Твою» — эта фраза есть в фильме.

...

И в этом трагедия России. Единственная возможная система здесь — это просвещенный консерватизм.

...

… в государстве, где утеряно понятие стыда и греха, порядок может поддерживаться только ­полицейским режимом и насилием.