Везде пишут (раз, два, три, четыре, пять), что я сказал что-то недопустимое и неприличное о теракте в Петербурге. Что везде пишут — это, конечно, ерунда, пропаганде верить — последнее дело, но я и лично знаю нескольких людей, которых этот мой твит задел, и легко допускаю, что действительно были люди, которые сочли мои слова бестактными, некорректными, оскорбительными. В соцсетях так бывает, святая вера в собственную правоту — не наш метод, и я хочу попросить прощения у всех, кого мой твит всерьез огорчил или возмутил.

Простите меня, пожалуйста.

Чего я вообще не представляю — каково это, когда в твоем городе такое происходит впервые. Я переехал жить в Москву в 2003 году, и это была уже Москва, пережившая и «Норд-ост», и взрывы домов в 1999 году, а дела более давние, к которым стоит отнести и октябрь 1993 года, стали к тому времени уже совсем далекой историей. 2003–2004 год — это взрывы на фестивале «Крылья» и у гостиницы «Националь», в метро на перегоне между «Автозаводской» и «Павелецкой», взрыв у метро «Рижская» в конце августа 2004 года, строго между двумя взорванными самолетами и Бесланом. По частоте террористических атак Москва того периода была, наверное, похожа на Израиль, но рутиной теракты тогда так и не стали — каждый раз все случалось, как впервые, каждый раз казалось, что жизнь больше не будет прежней.

Потом шесть лет Москва прожила без терактов, и взрывы в метро на «Лубянке» и на «Парке культуры» по всей логике должны были стать гораздо более сильным шоком, чем страшная повседневность начала нулевых, но нет — свое главное впечатление о тех событиях я храню именно таким: не было чувства разверзшегося над головой неба, было ощущение всеобщего штатного поведения в нештатной ситуации. На Лубянскую площадь садился вертолет, из метро выносили мертвые тела в черных пакетах, люди несли цветы к пострадавшим станциям, в больницах собирали донорскую кровь, в прокремлевских изданиях тиражировали выдуманную цитату диссидента Ковалева, что «террористов можно понять» — все занимались своим делом, и было ясно, что завтра все вернется к обычной жизни, то есть всерьез говорить, что жизнь не станет прежней или что мы проснулись в другой стране, не получалось — и страна та же, и жизнь.

Московский опыт, я думаю, не позволяет понять петербургскую неопытность — москвичи просто не помнят, когда это случилось у них в первый раз, в Москве «что-то такое» происходило всегда, а когда «что-то такое» случается в Петербурге, журналисты, пытаясь выстроить систему координат, упираются в убийство Кирова как в предыдущий теракт, то есть во времена в любом случае доисторические, или, если угодно, доблокадные — не с чем сравнить, не с чем поставить в один ряд.

Как каждый француз — парижанин, так и каждый русский — и москвич, и петербуржец одновременно, — может быть, реальные петербуржцы с этим не согласятся, но вообще город принадлежит не только им, это все наше, самое родное из всего родного. Эти камни, эта вода, эти деревья и статуи, эти Достоевский, Зощенко, Хармс и БГ, это самое европейское и самое русское, что у нас есть. Не хочется противопоставлять, но опыт Москвы вообще-то укладывается в циничноватую формулу Садик Хана про неизбежность терроризма в мировых мегаполисах, а Петербург не укладывается, и удар по нему — это самый болезненный удар в сердце, это больнее всего.

И люди, которых не вернешь.

***

Город попал в беду — наш город, общий, общерусский. Но в чем нелепость отсылки к убийству Кирова? Выстрел в Смольном терактом был лишь формально, и если говорить о терроризме всерьез, то гораздо адекватнее подходит под определение теракта последовавшая за смертью Кирова зачистка Ленинграда сталинской госбезопасностью. Но как тогда будет правильно? Город попал в беду, и это самая страшная беда со времен, когда он «шевелил кандалами цепочек дверных» и «ненужным довеском болтался возле тюрем своих»? Тоже ведь нет, потому что мы знаем, что дальше была блокада, и она страшнее всего — и взрывов, и расстрелов, и послевоенного «ленинградского дела». Когда есть эталонная беда, все остальное на ее фоне меркнет, теряется, но это ведь не значит, что все другие, «малые» беды, не имеют значения.

К «малым» бедам без натяжки можно отнести и тоскливое позднесоветское прозябание «великого города с областной судьбой», и невзоровский инфернальный Питер восьмидесятых-девяностых, когда нищета и бандитизм превратили бывшую блистательную имперскую столицу в помесь гангстерского Чикаго и пиратского Могадишо. И последняя из этих бед — самая свежая, когда воцарившиеся в городе набожные временщики начали, пользуясь своей властью, делать из него что-то совсем несусветное с казаками и «православными активистами». В городе Милонова нет ни Ленинградской симфонии, ни «Русского альбома», ни «Медного всадника», есть только циничная комса и отставные чекисты, на каком-то основании решившие, что этот город принадлежит им. Кульминацией этой беды стала, конечно, передача Исаакиевского собора — нет, не церкви, а митрополиту Варсонофию, церковному чиновнику из Мордовии, ставшему в полтавченковском Петербурге влиятельным неформальным политиком наподобие «ночных губернаторов» в девяностые. Эти события, даже без туманных разговоров о метафизике и о разбуженной злой силе, теперь навсегда встанут рядом в календаре — отъем у города его главного храма и взрыв в метро. Это самые значительные события петербургской истории 2017 года, и хочется надеяться, что ничего третьего к ним до конца года не прибавится.

Жанр «что я имел в виду» — препошлейший. Ничего не имел в виду сверх того, что сказал, а почему сказал — ну вот поэтому. Не надо было трогать Исаакий.

***

Странная честь — третье место в индивидуальном зачете неправильно скорбящих, где первые два места делят Аркадий Бабченко и Божена Рынска, то есть я настолько маргинален, что мое имя приходит в головы менеджерам нашего пропагандного ведомства только после того, как выработаны все остальные. Да и сам трюк, будучи повторенным неоднократно, теряет свое первоначальное обаяние, мало на кого уже действует, и если ту же Божену какие-то зрители федеральных каналов еще могли ругать всерьез, то мне остались только самые доверчивые и наивные, от которых остается не столько обороняться, сколько обнять и пожалеть.

Антиотщепенческая риторика от частоты употребления работает плохо, и люди, ругающие меня за этот твит, повторяют свое «сдохни, мразь» заученно и вяло. Мой твит не стоит тех слов, которые произносятся в связи с ним, и это очевидно даже тем, кто делает вид, что негодует.

Телеведущий Соловьев говорит, что я еще совсем недавно припадал к руке Медведева; это «недавно» — вернейший признак старости, я встречался с Медведевым почти семь лет назад, семь лет — это почти 20 процентов всей моей прожитой до сих пор жизни, и воды за это время утекло столько, что я бы и сам об этом забыл, если бы не напоминали.

Пространство общественного высказывания — не церковь и не кладбище. Любые слова, вызывающие спор, уместны и нужны. И карикатуры тоже нужны, и ревизия любых исторических эпизодов, и спорные выставки, и страшное кино. Свобода начинается со спора, и российская власть (а ей наша свобода, конечно, не нужна) это понимает, пядь за пядью отвоевывая то пространство, в котором споры считаются недопустимыми. Мой твит попал уже в это пространство, отвоеванное.

Мою бестактность или неправоту с лихвой компенсирует реакция лояльной Кремлю прессы — я-то просто написал твит, восемь слов, а они работают, они конвертируют горе в ненависть, и вот это уже беспримесное свинство. Но оно же дает всем, кому это интересно, понятный и, мне кажется, несложный выбор между мной и тем же Соловьевым. Кто вам больше нравится, кого вы хотели бы слушать, кому верить? Газеты и телеканалы, развязывающие и поддерживающие настоящие кровопролитные войны, или мой твиттер — что опаснее, что возмутительнее?

Ирония судьбы — именно индустрия, съевшая миллион собак на вырывании разных слов и действий из контекста, сейчас пытается манипулировать людьми за мой счет, помещая мои слова в контекст, потому что без многословных пояснений фраза «А потому что Исакий не надо было трогать» не значит ничего. Если им придет в голову возбуждать по этой фразе дело, я бы с удовольствием на это посмотрел.

***

Петербургские таксисты при неработающем метро возили людей бесплатно, и многие вспоминали — ведь еще семь лет назад в Москве таксисты, наоборот, заламывали цены, когда случались теракты.

И тут нужно важное уточнение: правильнее говорить не «таксисты заламывали цены», а «федеральные телеканалы первой новостью в день теракта рассказывали о таксистах, заламывающих цены». Пропаганда, делавшая упор на таксистах-рвачах после взрывов на Лубянке и в аэропорту Домодедово — факт, а сами таксисты — то ли факт, то ли нет, городская легенда. Просто семь лет пропаганда училась забивать важные и очевидные вопросы ерундой сначала про таксистов, а в последнее время — про неправильно скорбящих. Давайте пообсуждаем меня или немцев, которые не стали подсвечивать Бранденбургские ворота цветами российского флага — ведь это важнее и интереснее вопросов к спецслужбам, к властям, городским и федеральным, к государственным медиа, к сирийской кампании, к визовой политике, к межнациональным отношениям. Наши неосторожные высказывания очень нужны им, и в этот понедельник я сделал им подарок, мне жаль.

Публикации рубрики «Мнение» выражают точку зрения их авторов.